— У тебя тоже есть выбор, Сергей Сергеевич! — заметил Великанов.
— Нет у меня выбора! — отрезал Кузин.
Григорьев вспомнил Булгакова, «Мастера и Маргариту»:
— «Зал погрузился в полную тьму, и на стенах выскочили красные горящие слова: „Сдавайте валюту!“»
Телок завистливо сказал Рудину:
— Его после обеда выпустят!
— А я согласен и до обеда! — заерничал Рудин. — Натощак!.. — И вдруг добавил грустно-грустно: — Лишь бы за ворота вывели!..
Довольный Хрусталев, убедив Кобрика занести записку другу, бросился быстро составлять шифрованную запись-послание.
А Кобрик сел рядом с Григорьевым.
— Не опасно записку Хрусталева передавать на волю? — незаметно шепнул он Григорьеву. — Не засекут?
— Успокойся! — так же тихо ответил ему Григорьев. — Кому надо тебя шмонать? Бери.
Хрусталев закончил шифровать свое послание и ходил, как кот вокруг сметаны, возле Кобрика, пытаясь улучить минутку, чтобы незаметно это послание ему передать.
Такая возможность у него появилась, когда Кобрик пошел на толчок.
Хрусталев мгновенно сделал вид, что у него, по меньшей мере, понос, так он разыгрывал свое хотение, чтобы вертеться с полным основанием у параши.
Айрапетян даже пошутил:
— Кобрик, берегись этого ловеласа! Он уже Поворова соблазнил.
Хрусталев простонал:
— Я мечтаю соблазнить только парашу. Ой, Кобрик, давай, отваливай!
И он стал вроде бы отталкивать Кобрика от толчка, а сам ловко сунул записку ему в карман и шепнул:
— Записка в кармане! Передашь, не пожалеешь!
Хрусталев оттолкнул Кобрика, не дав ему даже застегнуть брюки.
— Здесь дам нет!
Кобрик вымыл руки и вернулся к столу.
Григорьев случайно бросил взгляд на лежащего Баранова. Что-то его забеспокоило. Что, он пока и сам не мог определить.
Поэтому он спросил у Великанова:
— Великанов, тебе не кажется, что Баранов как-то странно спит?
— Да он же в отрубе! — с первого взгляда определил Великанов. — Пить меньше надо! — добавил он завистливо.
— Нет, Великанов! — встал с места Григорьев. — Что-то не так.
И он подошел к Баранову.
От Баранова действительно хорошо пахло коньяком.
Но Баранова уже не было на свете. Под одеялом лежал труп.
Григорьев попробовал найти пульс, но ни пульса, ни дыхания не обнаружил.
— Да оставь ты его в покое! — посоветовал Великанов. — Проспится, сам встанет. Я однажды сутки был в таком вот отрубе, и ничего… Как видите, выжил.
Григорьев оставил руку Баранова в покое и накрыл его с головой одеялом.
— Ему этого при всем его желании не удастся сделать! — сказал Григорьев. — Он мертв!
После вопля ужаса, вырвавшегося из глоток присутствующих, задержанные бросились к койке Баранова, чтобы лично удостовериться в его смерти.
Каждый из них считал своим долгом пощупать пульс у лежащего и послушать, припав к груди, биение сердца.
И каждый, покачав головой в полной растерянности, отходил в сторону и говорил одно и то же: «Надо же! Копыта отбросил!»
— Это сколько же надо выпить, чтобы дать дуба? — вслух задумался Великанов. А подумав несколько секунд, сам себе и ответил: — Никак не меньше литра, а то и двух! И то, если мешать разные крепкие горячительные напитки!
Григорьев подошел к двери камеры и сильно забарабанила в нее кулаком.
Ему пришлось стучать довольно долго, минут пять, пока дверь не открылась и вертухай не рявкнул:
— Чокнулся? Пожар, что ли? Или в карцере так понравилось, что вернуться туда хочешь?
— Баранов копыта отбросил! — охладил вертухая Григорьев.
— Если шутить изволишь, — угрожая пообещал надзиратель, — я тебя в карцере сгною. До суда не выйдешь!
Он мрачно вошел в камеру и направился к Баранову.
Откинув одеяло, он долго осматривал и ощупывал тело, затем нехотя признал:
— Да, некоторая доля истины в твоих словах есть!
— Какая? — ехидно поинтересовался Григорьев. — Он наполовину мертв или наполовину жив?
И Рудин посчитал своим долгом мрачно пошутить:
— Как вам кажется, он умер от того, что перепил или, наоборот, недопил?
Вертухай укоризненно поглядел на одного, потом на другого и сказал:
— Нашли время шутить!
Кузин с ним не согласился:
— Если не шутить, то в такой обстановке повесишься. И будет в камере не один труп Баранова, а восемь трупов. Кобрик, я думаю, до обеда дотерпит.
Надзиратель еще раз внимательно осмотрел труп и уже уверенно заявил:
— Его убили!
На задержанных напал столбняк. Никто из них не смог вымолвить ни слова, настолько это заявление подействовало на них.
Вертухай, довольный произведенным эффектом, добавил:
— Яд!.. Его отравили! Я уже сталкивался с таким же случаем.
И он покинул камеру, бросив напоследок:
— До трупа не дотрагиваться. Улики не уничтожать!
Стук закрываемой двери произвел на всех впечатление стука закрываемой крышки гроба.
Могильную тишину внезапно разорвал истошный крик Хрусталева:
— Нет, мы обязательно уничтожим все улики! Съедим труп без остатка!
Все так посмотрели на него, что ему стало даже стыдно. После чего Хрусталев, не стесняясь присутствия Григорьева, лег на его койку и закрыл глаза.
Это выглядело вызывающе.
Григорьев схватил Хрусталева за ноги и сбросил со своей койки.
— Ты перепутал, Хрусталев! — спокойно заметил Григорьев ошарашенному Хрусталеву. — Умер Баранов, а я жив!
Хрусталев медленно поднялся с пола.
Все ждали драки. Но Хрусталев только злобно огрызнулся:
— Пока жив!
И сел рядом с мертвым Барановым.
«Не к добру!» — подумал Кузин и хотел предупредить Хрусталева, что нельзя сидеть на одной койке с покойником, но почему-то передумал.
Всем своим поведением Хрусталев вызывал глухую ярость. И не только у Кузина.
— Братва! — вдруг ахнул Рудин. — Помните, что говорил Сойкин?..
— Что? — не сообразил Великанов.
— Утром в нашей камере кого-то убьют!
Ошеломление, вызванное этими словами, было уже на порядок выше ошеломления от смерти Баранова.
— Ты хочешь сказать, что Сойкин слышал, как обсуждали смерть Баранова? Не смеши! Кому нужен этот придурок… — Телок почувствовал, что пришел его час.
— Костя! — укоризненно прервал его Кузин. — О мертвых только хорошее или ничего.
— Это — о людях! — огрызнулся Телок.
— А труп уже не человек? — осудил Кузин.
— Он так же был похож на человека, как обмылок на кусок мыла! — не сдавался Телок. — Меня он не интересует! Я хотел просто сказать, что это — не та еще смерть!
— Как не та? — заволновался Маленький. — Ты хочешь сказать…
— Да! — прервал его Телок. — Я именно это хочу сказать: кто-то из нас вскоре последует за Барановым.
Григорьев рассмеялся:
— Сойкин вас всех перепугал, помню, очередь на толчок сразу выстроилась, теперь ты, Телок, хочешь всех туда же отправить.
— Смейся, смейся! — пригрозил Телок. — Может, ты первый на очереди?.. Или ты? — указал он пальцем на Рудина. — Или ты? Или ты? Или ты? — ткнул он перстом поочередно в Айрапетяна, Маленького и Хрусталева. — Кто может поручиться, что следующая очередь не его?
И все, кроме Григорьева, побледнели. Даже Кобрик, которому оставалось в тюрьме находиться всего-навсего до обеда. Никто же ему не сказал, куда он отправится после обеда: на волю или в морг…
Баранов уже был свободен.
«Свободен! Наконец свободен!» — вспомнил Кобрик, и кожа его покрылась пупырышками от озноба.
Дверь опять противно проскрипела, и в камеру вошли двое заключенных, работавших санитарами при больничке.
— Где жмурик? — по-деловому спросил один из них.
— Не гони волну! — осадил его другой. — Солдат спит, служба идет. За перевыполнение плана по переноске жмуриков тебе твои полгода не скосят…
— Это за что же такие детские сроки дают? — поинтересовался Великанов. — Или мента по пьянке укусил?
— Ну да! — засмеялся санитар. — Это главный режиссер одного театра по пьянке мента укусил, так заработал два года сразу.
— А ты? — не отставал Великанов.
— А я плюнул и попал прямо в глаз! Что посчитали особой дерзостью, — поделился горем санитар. — А я был настолько пьян, что не только глаза, лица не видал.
— Куда же ты плевал?
— А никуда! Они меня бить стали, а я им сказал: «Тьфу на вас!» И плюнул.
— И попал на полгода! — посочувствовал Великанов.
— Так кому попал! — с гордостью поделился санитар. — Полковнику.
Санитары не спеша переложили труп Баранова на носилки и унесли.
Следом в камеру вошел вертухай, собрал, молча и деловито, вещи и постель Баранова и тоже ушел, не забыв закрыть за собой дверь камеры.